Аркадий Левицкий, размещена с разрешения автора
психолог, системный терапевт.

1. Гуманистическая психотерапия и XXI-й век.

В гуманистической психотерапии прошлого (ХХ) века существовала такая установка: внутренний мир человека является ценностью, и, когда человек с ним в контакте, это хорошо.
Существуют разные способы восстановления контакта человека с самим собой, эти способы входят в набор необходимых профессионалу психотехник, являясь составной частью работы терапевта.
Например, психотерапевт, предпринимая попытку вернуть клиента к его внутреннему миру, в подходящие для такого включения моменты времени спрашивает его: «что ты сейчас чувствуешь по этому поводу?», или «а сам ты как к этому относишься?»
Последнее время (наверное, уже в этом веке) я все чаще стал замечать, что подобные вопросы – типа «что ты сейчас на самом деле думаешь-чувствуешь?» – многих клиентов ставит в очень тягостное положение. Я не совсем понимаю – в каком состоянии мой клиент, не совсем понимаю – что с ним происходит. Ощущается, что человек не только впервые задумался о предмете, значимом для него и для его внутреннего мира. Происходит что-то, о чем я не могу понять – что это такое.
Внешне эта картина выглядит так: клиент некоторое время пребывает в растерянности. Он задает мне вопросы, не имеющие вроде бы отношения к теме, он ловит мой взгляд, он пробует отвечать на вопрос, прерывает себя, пробует снова… в конце концов он скажет, что сам по этому поводу чувствует и как к этому относится, но у меня остается неприятный осадок, что он не на вопрос отвечал. Создается ощущение, что он занимался тем, что угадывал, что я от него хочу. И дальше он начинает отвечать не на вопрос, который я ему задал, а соответствовать своему предположению. Стремится оправдать мои предполагаемые ожидания. А ведь, как правило, дела у клиента обстоят именно так, что его проблемы, связаны, в частности, со склонностью интроецировать чужие ценности, чужие точки зрения. Получается, что, фактически, он тут же включил меня в свое проблемное поле, в систему векторов, задающих внешние ценности. И прогнулся под это дело, как, можно предположить, и всегда прогибался. Его спросили про его внутренний мир, что он сам про это чувствует, и он, вроде бы, ответил на эти слова. А я чувствую, что не то произошло – другое что-то. Он ускользнул, он не пришел в контакт с самим собой, он просто изогнулся еще в одну сторону, новую для него… еще раз «сделал вид», еще раз просоответствовал внешнему насилию. И никуда от этого не денешься, я уже его не поймаю, потому что он так устроился, и он так сейчас устроен, так как-то сложилось – что его за это место не ухватишь. Он не скажет, что он об этом думает, потому что его там не было, он там «не присутствовал». Он всегда считал ценностью – соответствовать требованиям внешнего мира. А я просто попал в число требователей. Это абсолютно живая ситуация, просто раньше – до работы над текстами экспертных диалогов – ее не удавалось схватить, осознать на уровне прагматики этой коммуникации, в духе ответа на вопрос, «а что же, собственно, происходит?».

2. Эксперты из тележурналистов.

Так вот, в процессе работы над текстами, связанными с экспертным опросом я вспомнил об этом своем терапевтическом опыте.
В нескольких интервью, в ходе диалога с сотрудниками телевидения достаточно высокого уровня звучала, на разные лады, одна мысль: «Важной составной частью профессионального мастерства журналиста является хорошо выстроенная самоцензура».
Эта мысль озвучивалась, например, так: «Ну, какой же он профессионал, если он сам себя не цензурует, если ему нужен внешний цензор». «Какие же они журналисты, где их профессиональное мастерство, если они сами себе даже не могут устроить аккуратную внутреннюю самоцензуру, не говорить то, что от них слышать не хотят, а говорить только то, что слышать хотят». « Какой же он профессионал, если говорит то, что сам думает, хотя работает на конкретном канале, а ведь у канала есть своя позиция.»
Или на вопрос: «Почему вы не освещаете те или иные темы, почему они остаются за кадром?». Дается ответ: – «Потому, что нельзя, наш канал не такой, он не на это ориентирован».

Речь идет (вроде бы) о свободе журналистики и вдруг выясняется, что свобода самому журналисту не только не нужна, но и воспринимается как дисквалифицирующий момент, что-то вроде дурного тона (что хочет, то и говорит, как животное, – нет, чтоб себя проконтролировать и сказать то, что требуется говорить). Выясняется, что журналист сам себя кастрирует раньше, чем его кастрирует кто-нибудь другой. И не только охотно это делает, но еще и считает это признаком профессионального мастерства!
Речь идет даже не о том, что «Начальство не велело об этом говорить», а о том, что это непрофессионально – говорить такие вещи, о которых есть основания предполагать, что начальство не одобрит, если услышит. Изгиб по этой ожидаемой фигуре происходит изначально, априори – им даже в голову не приходит проверить, попробовать по-своему. Картину хорошо иллюстрирует реальный эпизод, который стал мне известен совершенно случайно. Кто-то из журналистов спросил у Путина что-то про Чечню, (а тот, наверное, за завтраком «съел что-нибудь» – продукты плохо сочетались, живот схватило), он скривился, не ответил.
После этого Чечня на два месяца исчезла с экранов. А когда Путин спросил: «Там что, ничего не происходит, что это вы Чечню не показываете?» — «Но Вы же сами в свое время не одобрили эту тему»… Тут он и стал вспоминать, что у него, собственно, живот болел – его спросили, а он живот себе помассировал и сморщился.
То есть, вот настолько трепетная самоцензура. «Он не велел говорить про Чечню» – это прочли непонятно откуда. Есть такая ценность в современной журналистике, (а, возможно, не только журналистике, вообще в культуре современного социума) – заранее угадать, каким тебе надо быть, чтобы понравиться, и таким стать.
Я прочитываю это так: одной из высоких форм профессионализма является отсутствие личной позиции.
Мне это показалось интересным, и вот в каком смысле. Я некоторую, причем весьма существенную, часть своей жизни прожил при репрессивном социализме и хорошо его помню. И помню, как мы мечтали о свободе слова, «Хоть три минуты правды, пусть потом убьют!». А потом была совсем другая эпоха, когда Горбачев сказал: «возьмите себе столько демократии, сколько сможете удержать». Когда телевидение играло огромную роль, да и вообще журналистика. Когда появилась свобода после слова, а не только свобода слова.
И я, (со своей системой ценностей, сформировавшейся тогда), такое отсутствие собственной позиции привычно квалифицирую как одно из двух – либо как беспринципность, либо как незрелость, инфантильность. Когда ребенок, подросток, пытается социализироваться, он, прежде всего, ищет неформальные авторитетные для него группы – так называемые «референтные» – и нарабатывает себе паттерны поведения, одобряемые сюжетные ходы, представление о том, «что такое хорошо и что такое плохо». Он под них прогибается и таким образом создает себе набор возможных ценностных систем.
Но, с другой стороны, (вернемся к журналистам), это говорят люди высокой квалификации, высокого мастерства, достаточно достойные. Состоявшиеся социально и, по всем прямым и косвенным признакам, нашедшие свое место в обществе, а, значит, вышедшие из подросткового этапа социализации. Да и бояться им, вроде бы, нечего, а с привычной для меня точки зрения, препятствием для высказывания взрослым человеком своей позиции может быть только страх – человека за высказывание своей точки зрения могут наказать, поэтому всяческое умолчание – конечно же, трусость и беспринципность. Но сейчас-то ситуация иная… . За высказывание своей, несогласованной ни с кем точки зрения, тебе, самое страшное, премию не дадут. Или скажут: «Мы – наша контора – вообще-то, по-другому об этом должны говорить. Либо говори так, как у нас принято, либо ищи другое место для работы». И оно есть, это место. Сосуществует много каналов с различными политическими и стилистическими предпочтениями. Вон – НТВ, вон – РЕН-ТВ. Да и нет у него этого мотива – искать место, где он может высказывать свою точку зрения. У него есть совершенно другой мотив – быть профессионалом там, где он есть.
Для него ценность – быть профессионалом. Быть мастером точного соответствия данному месту. И принципиальность у него есть. Но и она – нового типа
И тут- то я стал смутно подозревать одну вещь. Точнее, мне пришло в голову предположение. Оно состоит в том, что вся эта история – это не про беспринципность и не про незрелость, это про новый тип людей, у которых этика устроена таким образом.

3. Богу – богово, кесарю…

Я думаю, что здесь мы восходим к религиозной парадигме мироустройства. Естественно предполагать, что в сознании верующего человека самоутверждение по отношению к Богу никакого смысла не имеет и иметь не может (Уж кто-кто, а Он точно лучше знает). Моя задача на Земле формулируется иначе – она состоит в том, чтобы понять, что Бог от меня хочет и правильно исполнить Его волю. Глубоко верующий человек, который чувствует себя включенным в некую изначально осмысленную систему мироустройства, считает, что его личная активность второстепенна, намного более важную роль играют высшие, по отношению к человеку, сущности, и, в пределе, Божья воля. И его, верующего человека, достоинство, степень осмысленности его пребывания здесь, на Земле, состоит в том, чтобы не исказить Божью волю, быть в точном соответствии ей, этой самой Божьей воле.
По отношению к Богу эта позиция вполне естественна. Но совсем другое дело, когда происходит секуляризация этого подхода, когда на место Бога ставится что-нибудь другое или кто-нибудь другой. Тогда эта позиция отрывается от собственно религиозного контекста и становится социальной нормой … тоже, в общем-то, вполне приличной: человек, включенный в социальные иерархии, должен быть точен по отношению к вышестоящим (начальство) и нижестоящим (подчиненные, народ, зритель) инстанциям. Другое дело, что в данном случае (если говорить только о вышестоящих инстанциях) это руководство канала, на котором он работает, или редакция газеты, а не высшая сущность, которая в принципе критике не подлежит.
Мы-то – борцы за свободу и всякого рода диссиденты – считали, что критике подлежит все. С представлением о Боге мы не имели дела по причине глубокого внутреннего атеизма, то есть, максимальный вариант этой точки зрения не рассматривался, а вот его земные репрезентации мы критике подвергали. Начиная с правительства страны и заканчивая непосредственным начальством на работе.

4. Племя молодое, незнакомое…

Так вот, размышлял я о том, что происходит, когда на место бесконечного, невидимого ставится нечто конечное в иерархии, тоже начальник, но поменьше рангом – он видимый. И обнаружил, что речь идет о серьезном явлении: это не просто кучка беспринципных журналистов, которые не имеют совести и легко продаются, но и не мальчики в поиске социальных образцов для подражания – речь не об этом, речь о том, что это принципиально новое явление в культуре. То, чего раньше либо не было, либо было в совершенно других формах. Я ощутил здесь веяние новой эпохи.
Новизна ее состоит в том, что, вот, появились новые люди, для которых справедливо утверждение, что искреннее самовыражение – антипод профессионализма. Итог моих размышлений можно развернуть так – появилось новая раса, что ли, новое поколение людей, которые будут жить при постмодернизме, нарративизме, или как там еще его назовут, при неизвестном новом строе – одной из характерных особенностей которого является изобилие средств массовой информации – для которых критерием их личностного и профессионального достоинства является точно соответствовать месту, где он находится. …Ощущение у меня, что это новое социальное явление, принципиально новое. О необходимости которого долго говорили эзотерики всех рангов. Очень давно уже говорится в этих кругах, что «грядет новый человек» – Человек эпохи Водолея. Все эзотерические авторы его живописуют в восторженных интонациях – какой он будет свободный, замечательный!!! Какой это будет коллективист!!! Так это он и есть, вот он, этот ваш коллективист, причем до такой степени, что у него даже мнения своего нет, у него вместо этого мнение коллектива. Я вдруг почувствовал, что, в каком-то смысле, в этом месте совесть, в классическом понимании, исчерпывается. Тут слово «совесть» надо пытаться понимать совсем в другом смысле.
Это человек, совесть, да и этика которого делегирована окружающей социальной среде. Точнее, даже, не делегирована, а распределена по социальной среде. И он в этом смысле не бессовестный, а, если можно так выразиться, референтоцентрированный. Или – слушателецентрированный.

Есть у Айзека Азимова серия фантастических рассказов под общим названием «Я – робот»: там сформулированы законы роботехники и, в том числе, самый важный из них, «первый закон роботехники», заключающийся в том, что «робот не должен причинять человеку вред своим действием или бездействием». Фабула одного из рассказов такова. Случайно, из-за неисправности в технологическом процессе или в настройке, появляется такой робот, который обладает способностью читать чужие мысли и чувства. Он начинает отвечать на важные вопросы не так, как обстоят дела на самом деле, а так, чтобы не причинить вред. И это понятно – ведь теперь в понятие вреда входит любая неприятная собеседнику информация. Он говорит каждому человеку вещи, приятные, желательные тому, с кем он в данный момент говорит, чем много бед натворил… В законах роботехники нет ведь ни слова о том, чтобы говорить правду.

У меня вопрос – годится ли эта ассоциация сюда? Ведь эти журналисты льют на нас с экрана то, что нам понравится, что нам приятно слышать, (как они предполагают), а вовсе не правду1. Что нам понравится, что начальству понравится. Рекламодателю, финансисту, Владимиру Владимировичу Путину, зрителю, кстати… И между всем этим они как-то, более или менее изящно балансируют.

Хотя, надо сказать, мне даже не важно, насколько точно и умело они это делают. Это, в конце концов, чисто технический вопрос литературного мастерства – насколько точно они будут по форме подачи материала соответствовать этой своей мотивации. Я говорю о самой мотивации, о том, что она устроена не так, как я сначала высокомерно предполагал. Это не мотивация приспособленца, который ради куска хлеба наступает на горло собственной песне. И не мотивация подростка, который ищет место в мире взрослых. Здесь я высказываю идею, что собственная песня или поиск своего места здесь вообще ни при чем – эти мотивации или отсутствуют или являются чем-то далеко не первостепенным. А что на первом плане, что является фигурой в этом гештальте? А вот что – в рабочее время я на рабочем месте и должен точно ему соответствовать. Возможна, например, такая аналогия: допустим, я – инженер по ремонту вычислительной техники – почему-то начинаю в рабочее время писать стихи; это может быть, для стихов хорошо, но для радиоинженера это непрофессионализм. В рабочее время, будь любезен, работай с тем, что тебе на работе положено, а стихи – пиши, пожалуйста, но в свободное от работы время. И здесь то же – у меня есть точка зрения, и она не такая, как у меня на работе…
… Или, если угодно, еще одна аналогия: Вот, например, слуга – его профессиональная задача: исполнять приказания начальника. Это, само по себе, его не унижает – у него функция такая. С другой стороны, если он в нерабочее время то же самое делает… В выходные-то он имеет право говорить то, что сам думает? Это не нарушает его профессионального разряда, не уменьшает квалификацию. Да, получается у него задача такая – угодить всем. Он себя чувствует этим. И тогда все нормально: у него есть внутренний мир, но он своему внутреннему миру в рабочее время слова не дает. Не востребован его внутренний мир в рабочее время – работа такая: надо угождать. И тогда, вроде бы, все понятно: журналист – слуга народа. Раньше был депутат, а сейчас журналист. Слуга народа, слуга начальника, слуга правительства, слуга бизнесменов.
В социуме живут разные люди, в том числе эти. И вот, когда эти люди получают доступ к микрофону, то обнаруживается, что микрофон им, оказывается, нужен для того, чтобы сказать что-то «не свое». Здесь речь идет о том, что начальство даже не то, чтобы не велело, а они ожидают, что оно не одобрит, если услышит – им даже в голову не приходит проверить, попробовать – они просто изначально изгибаются по этой ожидаемой фигуре.
Еще раз хочу подчеркнуть – гипотеза состоит в том, что это все не про беспринципность, это про новый тип людей, у которых этика устроена таким образом.
_____________________________________________________
1. Для меня остается неясным один вопрос – откуда, в таком случае, берутся люди, которые в этой культуре задают точки зрения?
Мое предположение состоит в том, что это новое поколение, новая раса, новый тип людей (я бы его назвал «человек эпохи Водолея» или «негордый человек»), что эти люди появляются постепенно. А люди старого типа (гордые) тоже есть. Они цепляются за свои точки зрения, за свои мысли и некоторое время, конечно, будут стремиться задавать тон.
А что произойдет дальше? Что произойдет, когда «негордых» станет большинство, а люди старого типа окажутся реликтами?
Может быть, следует уже сейчас запланировать социологическое исследование на эту тему? И надо поторопиться, пока есть кому его выполнить. Упустим время – вымрет старая гвардия, а негордые люди получат такие результаты! И сделают такие выводы!…